Гуттен — Наряду с Рейхлином и Эразмом, Ульрих фон Гуттен не только представляется одним из крупных деятелей гуманизма в Германии, но своей деятельностью, характером и жизнью олицетворяет самые важные моменты последней фазы этого умственного движения и судьбу его, а именно, боевой, вызывающий на борьбу характер движения, восторженный, ликующий порыв к образованию, патриотический пыл, ненависть к Риму, служение реформационному принципу и преждевременный конец. Гуттен род. в 1488 г., в небогатой рыцарской семье, владевшей замком Штекельберг в Средней Германии, близ Фульды. Отец его ввиду слабого телосложения молодого Ульриха предназначил его к духовному званию и отдал в школу старинного монастыря Фульды. Живой юноша не выдержал и 16 лет бежал из монастыря; покинутый отцом, он странствовал и бедствовал по разным университетам. У него рано обнаружился поэтический талант, и он стал странствующим поэтом, как называли тогда гуманистов, для которых поэзия по образцу классической служила отличительным выражением и проводником античного образования и вместе с тем орудием борьбы против невежества схоластиков и монахов. Личные обиды, перенесенные во время странствования, сначала вдохновляли молодого поэта; уже тогда негодование было лучшею музою Гуттен ("Querelarum libri duo"). Посещение им Вены в 1512 г. указало музе Гуттен более общие цели и внушало ему патриотическое направление, которым проникнуто его "Epigrammatum liber unus". Рыцарственный, но не всегда последовательный в своей политике и вечно нуждавшийся в денежных средствах Максимилиан I не был в состоянии ни справиться с партикуляризмом и распадением Германии, ни восторжествовать над соседними державами — венецианцами, папою и Францией, пренебрегавшими верховными правами империи над Ломбардией. Призыв к императору высоко держать знамя Германии и обращение к соотечественникам уповать, что она "не оскудела ни доблестью, ни вождями" сравнительно с предками и нуждается только в согласии своих князей и народов, чтобы никого не страшиться, — составляют содержание изящных и местами мощных стихов Гуттен Особенно у Гуттен заметно, как много общего в положении Германии эпохи гуманизма и первой половины XIX в. Как там, так и здесь проводниками идеи единства являются представители науки и поэзии; в обоих случаях они настаивают на том, что недостаточно одного литературного и умственного подъема, которым может гордиться их век, а необходимо политическое объединение страны и восстановление прежней империи.

Поездка в Италию открыла патриотическому одушевлению Гуттен другое, более обширное поле. Здесь он стал лицом к лицу с исконным антагонистом империи, с папством, которое в лице Юлия II обратилось в светскую завоевательную державу и употребляло тяжелые денежные поборы с Германии на борьбу с ее императором. Посещение Рима познакомило Гуттен с глубоким упадком нравов в столице духовной державы, под гнетом которой томилось его отечество, и в эпиграммах Гуттен зазвучала едкая насмешка и бойкая сатира, которая находила себе особенно богатую пищу в осмеянии торговли индульгенциями — "продажи того, чем продавец сам не обладал", т. е. праведности и права на небесное блаженство. Юридические занятия Гуттен не имели успеха. Город Павия, в унив. которого он учился, был взят приступом и подвергся разграблению. Гуттен лишился всего, ради пропитания был принужден сам наняться солдатом и вернулся в Германию "ничем", как выразился один из его родственников. Сам Гуттен остроумно шутил по этому поводу в эпиграммах (Nemo) и в письме к своему другу, гуманисту Кроту Рубеану, где он обличает невежественное высокомерие "рыцарей" и титулованных ученых (юристов) по отношению к людям, ставившим выше всего образование, т. е. гуманистов. Уже в это время Гуттен стал пользоваться большою известностью. В особенности этому содействовали его четыре "речи" против герцога Ульриха Вюртембергского за изменническое убиение родственника Гуттен, служившего при дворе герцога. В этих пылающих негодованием речах и в диалоге "Фаларизм" Гуттен бичевал герцога как злодея и тирана и взывал к императору и к нем. князьям, чтобы они учинили справедливый суд над извергом, мучившим свою страну. И действительно, герцог был лишен власти и изгнан (см. Вюртемберг). Эти речи знаменуют собою поворот Гуттен от поэзии к прозе и от призвания поэта к деятельности публициста. Проявилась эта новая деятельность в речах, диалогах, образцом которых служил Лукиан, и в "открытых" письмах или посланиях к влиятельнейшим личностям в политике и в гуманизме. Отец Гуттен все еще настаивал на юридической карьере для сына. С денежным пособием от него и от Альбрехта, архиепископа майнцского, за написанный в его честь панегирик Ульрих снова отправился в 1515 г. в Италию, где проживал в Болонье и в Риме. Но и на этот раз внимание Гуттен было поглощено великими вопросами того времени, в особенности горячим литературным спором, возгоревшимся по поводу обвинения кельнскими богословами знаменитого гуманиста Рейхлина. Гуттен близко принял к сердцу это дело и участвовал в составлении известных "Epistolae obscurorum virorum" (письма темных людей) — веселой, но беспощадной сатире над вожаками тогдашнего "мракобесия" и над всем схоластическим бурсачеством.

В 1517 г. Гуттен вернулся в Германию через Аугсбург, где благодаря хлопотам ученого патриция Пейтингера получил от императора Максимилиана лавровый венок поэта. Когда папа Лев Х прислал кардинала Каэтана на Аугсбургский сейм, чтобы убедить империю предпринять давно замышляемый поход против турок, это послужило Гуттен темою для весьма замечательной речи. Доказав опасность, грозившую тогда от турок, он взывает к князьям, чтобы они оставили свои мелкие ссоры и расчеты и посвятили себя своему патриотическому долгу, дружно сомкнув ряды своих ратей вокруг императора, — ибо, замечает Гуттен, "на войне вождь важнее войска". Касаясь затем быта князей и вельмож, Гуттен изображает картину, полную интереса для историка, и становится метким обличителем современных ему правителей. Характерно при этом, что мысль рыцаря-гуманиста обращается по этому случаю к народу. "Знаете ли вы, — спрашивает он, — что народ об этом думает? Он, правда, хочет, чтобы вы им управляли, но не желает, чтобы его губили, и многие среди его уже думают, как бы насильственно помочь горю". Указывая на неминуемую смуту, Гуттен становится пророком разразившегося семь лет спустя крестьянского восстания. Речь заключала в себе столько откровенной правды, что по настоянию друзей Гуттен и некоторых советников императорской канцелярии была напечатана лишь с большими пропусками, для поднесения императору. Но Гуттен не вынес этого и несколько месяцев спустя напечатал свою речь о турецком походе целиком, с обращением "ко всем свободным и настоящим германцам", в котором он с благородным жаром говорит о близорукости тех, кто считает возможным уничтожить свободу. Кто искусно за это берется, тому иногда и удается скрутить ее, но погубить ее нельзя: скрученная свобода воспрянет ко вреду своего угнетателя.

Надежда Гуттен быть принятым на службу к императору не осуществилась; но друзья пристроили его ко двору архиеп. майнцского, для которого он исполнял разные дипломатические поручения, между прочим — в Париже, при Франциске I. Таким образом, и в жизни Гуттен обнаружился тот разлад, который был так часто уделом гуманистов, — разлад между служением меценату и независимостью мыслителя и публициста, разлад между служебными обязанностями и призванием ученого. Гуттен пришлось призадуматься над этим и точнее определить перед самим собою и друзьями-гуманистами свой взгляд на жизнь и ее задачи. Он сделал это в диалоге о "Придворной жизни" и в послании к нюрнбергскому патрицию и гуманисту Пиркгеймеру, дышащих восторженною готовностью служить делу просвещения и благородным прогрессивным патриотизмом, глубоко сознающим свою солидарность с успехами образования и всемирной культуры, — в противоположность вырождающемуся (дегенеративному) патриотизму, который чуждается просвещения и общения с другими образованными народами. В послании к Пиркгеймеру Гуттен дает обет усердно бороться против тех, кто становится перед восходящим солнцем образования. Он не станет избегать навлечения на себя их ненависти, но будет стараться, чтобы они, кроме того, его боялись. Впредь он не будет более осмеивать их за спиною (анонимно), но будет ратовать против них лицом к лицу. Не следует досадовать на медленный успех доброго дела: придет время, "когда лучшие науки воскреснут, знание обоих древних языков соединит нас с греками и итальянцами, просвещение совьет себе гнездо в Германии, а невежество будет изгнано за Гиперборейские горы, к балтийскому побережью". Послание заканчивается ликующим восклицанием: "О век, о науки! как радостно жить, хотя и не время теперь отдаваться покою".

Несмотря на то, что Гуттен состоял при дворе примаса германской церкви и кардинала, его сатира все резче и резче обращалась против притязаний и злоупотреблений Рима. Уже в своей речи о турецком походе он предостерегал Германию быть настороже против Рима столько же, сколько против Азии. Вслед за тем он издал сочинение Валлы (см.) о даре Константина, привезенное им в рукописи из Италии, и предпослал ему отчасти ироническое посвящение папе Льву X. Римскому же вопросу отведено главное место в замечательных диалогах 1519-20 гг.: "Лихорадка" (два диалога), "Наблюдатели" и "Римская Троица". Поводом к первым двум диалогам послужила болезнь самого Гуттен; беседуя с лихорадкой, он советует ей отыскать себе более обильную и тучную пищу, чем он, и отсылает ее к кардиналу Каэтану и к жирным каноникам. Эта беседа служит введением к сатирическому изображению нравов духовенства. Причиною зла Гуттен считает тунеядство прелатов; отсюда вывод, что нужно уменьшить число бенефиции и употребить излишние церковные доходы на нужды государства и поощрение наук. Если наступит неурожай, пророчит Гуттен, трудящийся люд не потерпит, чтобы плоды его прилежания расточались ленивыми трутнями, и изгонит их. Рамка диалога "Наблюдатели" заимствована у Лукиана. Солнце и его сын Фаэтон смотрят с небосклона на землю и замечают большое скопление людей по поводу Аугсбургского сейма. На вопросы сына Солнце дает разъяснения, и в эту рамку вставлена критика политического строя Германии. И здесь достается римским "куртизанам". Кардинал Каэтан, недовольный холодом в Германии, грозит солнцу отлучением, а затем требует, чтобы оно напустило чуму на Германию для очищения доходных мест, которые могли бы быть заняты поставленниками Рима. Самые сильные выходки против Рима заключает диалог "Римская Троица". Ядро диалога представляет собою лаконический, но сокрушающий памфлет против Рима, построенный на указании трех свойств или предметов, которыми изобилует Рим или которых ему недостает. Напр., трех вещей все желают в Риме: короткой обедни, старых золотых монет и роскошной жизни; три вещи богомольцы уносят с собою из Рима: нечистую совесть, расстроенные желудки и пустые кошельки; о трех вещах не хотят слышать в Риме: о вселенском соборе, об исправлении духовного чина и о том, чтобы немцы взялись за ум; трех вещей в Риме всего больше боятся: единения немецких князей, прозрения народа и обличения римского обмана, и т. п. В этом же диалоге Рим представлен в виде громадного амбара, куда со всего земного шара сносится награбленное и в середине которого лежит ненасытный хлебный червь, поглощающий со своими помощниками несметные груды зерна. Несмотря на такие резкие выходки против Рима, которыми Гуттен опередил по времени Лютера, он относится к римскому вопросу до 1520 г. как гуманист, т. е. вовсе не касается религиозной стороны дела, а ратует только против денежного вымогательства и порчи нравов римской курии. Согласно с этим Гуттен хотя и ясно проводит мысль, что благочестие и повиновение Риму — не одно и то же, но в своих требованиях не идет далее реформ в церковном управлении. Он прямо оговаривает, что у церкви не нужно отрезывать голову, а предполагает, что с уничтожением многочисленных римских вымогательств, с уменьшением во сто крат бенефиций и прелатур, с восстановлением власти епископов и разрешением священникам жениться римская курия сама исправится.

В этом-то пункте обнаруживается различие между гуманистом и реформатором, и здесь следует искать причину, почему гуманизм уступил место реформации. Когда Гуттен впервые услышал о тезисах Лютера против индульгенций, он отнесся к этому делу с большим пренебрежением, как к ссоре монахов. Он выразил желание, чтобы обе партии — сторонники и противники папских индульгенций — взаимно друг друга истребили. Но мало-помалу Гуттен приходил к убеждению, что виттенбергский монах делает народное дело и что римский вопрос может найти разрешение только с его помощью. Гуттен обращается к изучению св. Писания и начинает приводить из него тексты; он переходит к употреблению немецкого языка в своих сочинениях и даже переводит по-немецки свои прежние латинские диалоги; наконец, он вступает в сношения с Лютером (первое письмо к нему Гуттен от 4 июня 1520 г.) и становится в ряд борцов за Лютерово дело. Пылкая полемика Гуттен против Рима не могла остаться там незамеченною: курфюрст майнцский получил оттуда буллу, которая делала для него невозможным держать у себя Гуттен Последний искал себе убежище у могущественного рыцаря Франца ф. Зикингена, замок которого уже ранее был приютом для некоторых других деятелей того времени и был прозван Гуттен "пристанищем правды" (Herberge der Gerechtigkeit). Здесь Гуттен обнаружил в течение года напряженную литературную деятельность. С одной стороны он обращается с посланиями к новому имп. Карлу V, к его брату Фердинанду, к курфюрсту саксонскому Фридриху Мудрому, к народу и к гуманистам, в особенности к Эразму. Молодому императору он напоминает многочисленные обиды, которые его предшественники терпели от пап. Вступаясь за Лютера, Гуттен выражает от имени народа надежду, что император снимет с него римское иго и разрушит папскую тиранию. Эразма Гуттен упрекает за его холодное и осторожное отношение к Лютеровскому вопросу, "как будто церковная реформация для него чужое дело". В рифмованной "Жалобе народу и увещании" он дает перечень всех неправд Рима и соединяет в себе гуманиста с реформатором. "Церковь, — говорит он, — не в одном Риме, а везде, где есть верующие христиане; ослепленное человечество ничему так не противится, как правде и ее возвестителям". С другой стороны, Гуттен защищает Лютерово дело целым рядом литературных произведений. Он подвергает полемическому разбору папскую буллу против Лютера, а затем издает 4 новых латинских диалога: Избавитель буллы, два диалога под названием Предостерегатель (Monitor) и Разбойники. В первом из этих диалогов папская булла поносит и побивает немецкую свободу; на крик последней о помощи является Гуттен и берет ее сторону, объявляя, что хотя он не лютеранин, однако относится к Риму еще враждебнее, чем Лютер. Во втором диалоге приверженец римской церкви предостерегает Лютера: "на стороне папы оставаться безопаснее, так как папа может одним словом смыть все грехи, тогда как по учению Лютера всякий должен следовать своей совести и нести всю ответственность за свои поступки". Героем третьего диалога является Франц фон-Зикинген. Он проводит мысль, что так как духовенство не склонно исправить указанные ему Лютером недостатки, то Господь призывает к этому делу мирян; рыцарь заявляет свою готовность взять на себя защиту Лютера и христианской свободы и прославляет гусита Жижку за то, что он спас свое отечество от гнета ленивых монахов и Рима и отомстил за гибель святого человека, Гуса. В диалоге "Разбойники" Зикинген доказывает, что рыцари, грабящие по дорогам купцов, составляют только самый невинный класс разбойников; хуже их купцы; третий, еще худший разряд представляют юристы и писцы, а самые худшие грабители — духовенство. Вызов Лютера на Вормский сейм дал новую пищу перу Гуттен По обычаю гуманистов он направил одну из своих "инвектив" (нападок) против папского нунция Алеандра, другую — против его товарища Караччиола, а третью — против епископов и прелатов в Вормсе, поддерживающих замыслы нунциев против Лютера. Здесь Гуттен восклицает: "Мера переполнена. Разве вы не чувствуете, что веет духом свободы, что люди, недовольные настоящим, стремятся установить новые порядки?" Не довольствуясь литературною помощью Лютеру, Гуттен хлопотал о сближении его с Зикингеном, который предлагал ему убежище в своем замке. Но пути Лютера и Гуттен расходились в том, что Лютер не хотел слышать о насильственных мерах, а в Гуттен пробудился рыцарь. Несмотря на свою антипатию к купцам, он стал проводить в своих сочинениях идею союза между рыцарями и городами, чтобы общими силами отстоять дело свободы и реформации против недоброжелательных князей и императора. Напрасно увещали Гуттен его друзья. Прежде он старался действовать пером, — писал Гуттен Эобану Гессе, — теперь пришло время оружия — и он возьмется за него. Изгнание и смерть его не страшат; жизнь в порабощенном отечестве не имеет для него цены; смерть даст ему свободу. Но он еще надеется, что все пойдет отлично. Может быть, Зикинген возьмется за оружие и все дворянство вступится в дело; во всяком случае он предвидит падение папства и победу Евангелия.... Зикинген действительно в следующем году взялся за оружие, но в личном деле и против слишком могущественных врагов. После полной неудачи Зикингена больному Гуттен нельзя было оставаться в его замке, и он искал осенью 1522 г. мирного убежища в Базеле, рассчитывая преимущественно на поддержку жившего там Эразма. Но осторожный, мнительный и нуждавшийся в покое и комфорте старик не хотел принять у себя беглеца, чтобы не прослыть его сообщником. Его отказ привел, по обычаю того времени, к открытым литературным пререканиям между обоими знаменитыми гуманистами. Гуттен удалился с совершенно надломленными силами в Цюрих, где был радушно принят у Цвингли, и ум. в 1523 г. на Уфенау, островке Цюрихского озера. Его здоровье давно уже было подорвано так называвшейся тогда французской болезнью, действовавшей в то время эпидемически, и в особенности убийственными способами лечения от этой болезни. Но и помимо того его некрепкому телу был не под силу обуревавший его дух — и он сгорел от внутреннего пыла. Личный характер и историческая роль Гуттен, как он сам их понимал, изображены на гравюре, предпосланной им переводу его латинских диалогов: по бокам заглавия стоят с одной стороны Лютер в монашеской рясе, с книгой в руках и с текстом "Истину произнесет язык мой", с другой стороны — Гуттен в броне, опоясанный мечом, с его любимым девизом "Perrumpendum est tandem, perrumpendum est" (напролом же, напролом), и в другой раз в конце книги, с подписью: "Um Wahrheit ich ficht" (за правду я ратую). Полное собрание сочинений Гуттен прекрасно издано Бекингом (Böcking, "U. Hutteni Opera", Лпц., 1859-62, с дополнением, заключающим в себе "Epist. obsc. vir." и обстоятельные к ним примеч., 1864-70). Классическая биография Гуттен написана Штраусом, "U. v. H." (Бонн, 1-е изд. 1857; 2-е изд. Бёкинга, 1871, 3-е изд. 1878).

В. Герье.